[indent]Берега Евфрата выжжены солнцем, выскоблены жаром. Желтая трава на берегах его кольями пронзает небо. Сине-черные воды под стать низкому ночному небу – беззвездны и угрюмы. В этой тьме, падающей сверху, и вспенивающейся под ногами, дальние огни немногочисленных селений горят путеводными маяками. Человеческие энергии горят и вьются в них мотыльками над кострищем. Манят к себе, вызывая иссушающую жажду и по горлу и царапучую тоску где-то в грудной клетке. Сирин прокатывает их в гортани, наполняет ими легкие, чувствуя, как дрожат и вибрируют чистым высоким звуком под небом, ластятся к языку на перекатах и рокотах песни без слов.
[indent]Песня Сирин льется дивным плачем над черными водами, заставляя редкие лодчонки сбиться с пути. Не знает он причин тоски своей. Знает только, что чужд он новым богам. Хоть и пустили в райские сады, хоть приютили, да перстами сахарными перья перебирали… Да все равно смотрели странно. На жгучие черные локоны по плечам, разлеты соболиных бровей, кожу медово-золотую, поцелованную жарким солнцем, да глаза… Черные с золотом, дикие, шалые. Невесомыми золотыми цепями увитый, вместо привычных им рубах да косовороток. В обручах своих да перстнях драгоценных, то ли девка, то ли нет, а то ли сыч. Поди разбери.
[indent]Сирин тоже было странно. Вроде все правильно, под стать натуре певчей и легкой, кипучей точно воды Евфрата. А вроде и точит что-то, не ладится да не сходится. Да и как в райских садах оказался – не ведал. Пришел. То ли оттуда. А то ли отсюда.
[indent]Сирин запрокидывает голову, бросая волны черных волос спину бередить. Глаза дикие за веки да ресницы черным кружевом прячет. Поет, заливается, качаясь гибким телом на самом краю обрыва, руки бархатной кожей покрытые в стороны раскидывает. Точно ищет кого-то, али просит найти.

[indent]Горячей тенью прикосновения по голой коже, талия в кольце рук, щека в ничтожной малости от провала лопаток. Сирин вздрагивает, песнь обрывая, но не вырывается. Замирает насторожено с мучительным сердца замиранием. И сводит брови соболиные к переносице, глаз диким золотом полыхающих не раскрывает. К голосу чужому у плеча своего прислушивается. Прилаживается, да приноравливается.
[indent]Руки в этом воплощении у Алконоста горячие, глаза теплым орешником да россыпью звезд горят. И к Сирин она добра, внимательна. Пальцами золотую тонкую цепь, змеящуюся от впадинки меж ключиц перебирает, щекой к плечу жмется, да огни впереди разглядывает. А Сирин с горечью и досадой в ее пальцах ласковых свиток замечает.
[indent]Весть для люда. И вновь нести ее не ему. Сирин сжимает тонкие губы, гордо острым подбородком дергает, пронзая ночную темень гневным золотом взгляда.
[indent]– К людям хочешь? – Догадка Алконост колет в сердце иглою, заставляя крепче зубы стиснуть. Не хотел он жалости да подачек, коль райские сады не такими уж и райскими оказались. – Так бери! – Сирин вздрагивает, когда жар прикосновений, к которым успел попривыкнуть, бросает кожу горячую на растерзание ночному ветерку. Следит удивленно, недоверчиво за тем как обходит его, вставая бесстрашно на самом краю. Как ладонь его раскрывает, да свиток в нее вкладывает. Смеется открыто и так свободно, что сердце щемит. Не зря птицею счастья Алконоста звали. – Не скажем никому. А коли захочешь и вернешься – скажем. А теперь лети. До пира людям весть принести нужно. И.., – Алконост сжимает коротко ладонь его пальчиками, в глаза доверчиво заглядывает. – Будь с ними ласков. Их ждут тяжелые времена…
[indent]– Спасибо тебе.

[indent]Шум крыльев его, накрывших город подобно тени ночной, стих давно. Но эхо голоса, людей очаровавшего и вместе с тем напугавшего, все стелился по улочкам и закоуткам. Туманом в дома забирался, тревожными всполохами улыбки да взгляды разрезал. Сирину жаль было, что горькие вести принес он им, да еще и накануне пира большого, гуляние всеобщего. Но поделать ничего не мог. Не он писал судьбу, лишь весть им нес.
И все же…тошно было, муторно.
[indent]Клочки тревог, мелких бед да страхов, беспорядочным туманом по городу ютившимиеся, вдруг в движения приходят, чертами облекаются, да в сети и цепи складываются. Сирин, сидящий на верхушке самой высокой сторожевой башни, босые ноги с нее свесивши, утирает с тонких губ капли вина, щурится на движение одних ему линий видимых. Быть беде. И не тогда, когда в божественной вести сказано, а сегодня прямо. Уж в этом-то Сирин разбирался.
[indent]Расправив крылья, ухает вниз, зорко в узоры мрачные вглядываясь. Кружит сычем над городом, причину да истоки высматривая. Покуда взглядом золотых локонов да хищных черт не касается. Падает камнем, будто стрелою подстреленный, да о земь не бьется, юным молодцем вновь оборачиваясь. Манит группу девиц ошалелых, песнь заводит, да просит их музыкантов скорее сыскать. Грусть и тоску, явлением Птицы горя вызванные, рассеять. Да праздник скорее в лучах солнца, сладких и тягучих словно патока, начинать. А коль нету музыкантов…
[indent]Ударяет в ладоши, вбивает пыль дорожную в землю пяткою. Звенит браслетами да тонкими цепями, тело его украшающими, россыпью звонких девичьих смешков музыку воедино сшивает. Вторить себе приказывает им, не смеющим ослушаться, да за ним шумной веселой толпой на площадь города вываливающимся.
[indent]– A townsman's life is even, like the dust upon the road, – Ласковым ветерком меж прохожих, увлекая голосом и ритмом, от забот своих отвлекая. Уличным певцом да танцором. – Not changing with the seasons — just fortune's fickle load, – С бедняками да знатными заигрывая. Россыпь звезд и все счастья и беды мира им голосом предрекая. – But sitting on my step and bending hide and thread to task, – Вдоль по линиям бед меж улиц кинжалом расчерченных. Золотые локоны в толпе высматривая, да лучи бед от нее расходящиеся предугадать пытаясь. – I saw the first man walking, I saw the first man walking…I saw the first of many walking past.*
[indent]Тенью быстрою из яркой толпы выныривая, ведет бедром да вокруг мужика подозрительного легкий полукруг танцуючи делает. Пальцами ласковыми по виску коротко стриженному ведет, мелодию в уши вливает. Просит, молит песнею, все с губ рвущеюся, присоединиться. Не оставлять. А когда злые глаза жесткие пред золотом настойчивым сдаются, отталкивает то ли игриво, а то ли брезгливо, в толпу смеющуюся и танцующую.
[indent]Да сам следом ныряет, изнутри путь потока меняя играючи, под ноги девы златовласой его россыпью украшений бросая. Старается танцами, да музыкой и праздником пока увлечь, да от беды ее отвести. Но на глаза пока самой не показываясь, издали, да мельком образ взглядом лаская.

* Heather Dale – Road to Santiago