// квартирант могилы № 4 умер от поцелуя дементора
[indent]Его трясло не потому, что страшно, нет. Он уже знает, как всё закончится, и это напрочь лишает чувства страха.
[indent]Обидно, до гортанного крика обидно, но воспитание не позволяло закричать. И, казалось бы, это длилось совсем недолго - если бы кто-то сейчас копался в его голове с секундомером наизготовке, то смог бы отметить, что всё это заняло какие-то жалкие несколько секунд - но для него в этом недолго прячется целая вечность. Яркая вспышка, леденящее душу осознание того, что его уже больше ничего не удивляет. Что ему уже больше ничего не нужно.
[indent]Воспоминания сочатся плотным потоком.
[indent]Так странно, он ведь никогда не задумывался о том, как много в его жизни было счастья. На проверку оказалось, что достаточно, а ведь прошло-то всего ничего! Семнадцать лет, что за эти годы вообще можно успеть?!
[indent]Поначалу сердце рвало от боли. Он всегда с сомнением относился к претенциозности, которой так и сквозило от трагично брошенного в сухом тексте "умер от горя", но в те первые секунды волшебник отчетливо понял, как это далеко от образной фигуры речи. Сердце действительно могло этого не выдержать и если бы не ватная глухость безразличия, что ушатом ледяной воды нахлынула на него со вторым вдохом, обязательно бы это сделало.
[indent]Было похоже на то, что плоть рвали на части изголодавшиеся псы. Кончено, ничего подобного он прежде не испытывал, но как-то так это себе представлял. Мгновение и оно прошло, как прошло желание кричать. Растворилось в эфире. Будто и не существовало никогда. Он даже не чувствовал, как по щекам покатились слезы. И как они высохли тоже уже не чувствовал.
[indent]Безразличие. Стылая комната, где прежде пышным убранством звенела музыка праздных балов. Ему никогда не нравились эти забавы, но когда перед глазами появилась черта, в которой исключалась даже возможность чего-то подобного, стало пусто. Пусто и очень звонко. И это его больше не трогало.
[indent]Ватный шум, в который проваливалось сознание. Где-то на периферии кричала женщина. Кажется, его мать. Раньше он мог бы сказать, что крик её был душераздирающим, но в тот момент уже не существовало как таковой души, в которой это могло отозваться.
[indent]А ведь он даже не думал, что ему есть что терять. Жил себе в настоящем, принимая груз пережитого как данность - старые колдографии, случившийся факт, который не исправить, не переиграть. А под наркозом уже и поздно было думать. Да и не получалось как-то, если честно. Мысли хаотично ударялись о стенки черепной коробки, он чувствовал это как данность, но уже не мог оценить. Будто кто-то посадил его на карусель, надежно зафиксировал цепочками безопасности, и нажал пуск - жизнь пролетала перед глазами яркими всполохами цыганских юбок, но все они оборачивались в бесформенное, бесцветное, лишенное смысла.
[indent]Пустое.
[indent]Конечно, с биологической точки зрения нельзя было сказать, что он умер. Сердце продолжало биться, разгоняя по венам крови. Легкие наполнялись воздухом, плавно раздвигая грудную клетку, также плавно сдувались, когда тот с свистом покидал тело. Зрачки реагировали на свет, нервы откликались на внешние раздражители, и желудок переваривал пищу и в поджелудочной тоже не было сбоев. Биологически он жил, но... толку?
[indent]Все превратилось в непроглядное, пасмурное, серое небо над Лондоном. Утратило вкус, цвет, запах. Пропали страхи, огорчения, переживания, боль, но вместе с тем бесследно растворились радость, желания, мечты. И самое мерзкое - он этого уже не понимал, но если бы кто-то проник к нему в сознание, то определенно почувствовал бы это - соком мандрагоры это разлилось повсеместно, наслаиваясь на прошлое, настоящее и будущее. Будущее в целом перестало существовать. Нельзя уже было завернуться в мантию воспоминаний, воскресить тени прошлого, додумать, домыслить.
[indent]Апатия наложившая на существование вето белого шума. И больше ничего, а глаза все еще видят. И кто знал его, не может поверить. Кричит, трясет за плечи, а потом отступают. Толку с того, что тело не предали земле?
[indent]Что червей кормить, что куклой сидеть за праздничным столом. Все едино.
[indent]Бездушно.

// квартирант могилы № 9 умер из-за неудачного зелья
А знаешь, Алиса, не все коты улыбаются тебе…
- но ты же улыбнулся
а знаешь, Алиса, не все коты – коты…

- Зачем ты так с ними носишься? Не пойму никак…, - бормочет темноволосая, поправляя очки в тонкой оправе. Ей определенно не нравится то, что с членами сборной Англии по Квиддичу сестра гробит свое здоровье. Ловкие пальцы перебирают склянки, цепкий взгляд не упускает ни одной капли, что покидает сосуды, устремляясь в общий котелок, пыхтящий под открытым небом. - Была бы сейчас целохонькая, старая травма бы тебя не доканывала.
- Не ревнуй, Сорока, - усмехается Каролина, опускаясь на плед и выуживая из сумки аккуратный серебряный конверт. Без особой заинтересованности, крутя его в пальцах, испанка наблюдает за мерцающими звездами в иссиня черном покрывале ночного неба.
- О чем задумалась? – не отрываясь от процесса варки зелья, спрашивает младшая.- Или плечо сильнее заболело? – в голосе слышатся нотки беспокойства, а руки тянутся к новым закупоренным колбам и кореньям.
- Думаю о том, насколько уместным будет свадебное платье при метле…- лениво отвечает Каролина, не собираясь отводить взгляда от ярких звезд.
- Хах, ну ты и придумала. Не забудь остроконечную шляпу и… Стоп, что ты сказала? Какое платье? – Сорока поворачивается к сестре и переводит взгляд с лица, обращенного к небу, на пальцы, в которых все еще летает аккуратный небольшой конверт. – Ты согласилась? Когда? Вы? Что? Погоди! – пулеметная очередь из вопросов  и вот младшая уже отставила склянки, перепрыгнула через пыхтящий котелок и рухнула рядом с испанкой, заключая ту в крепкие объятия. Ответом старшей становится легкий смех и попытка удержаться от падения. Она в очередной раз убедилась, что младшей подошло бы еще одно прозвище, плюсом к Сороке. Потому что черно-белая хитрая птица прекрасна, но то, какой неугомонной и непредсказуемой может быть младшая, одним именем птицы не передать.
- Ты меня придушишь, тише-тише, – смеется Каролина и отстраняется от сестры, вручая ей конверт и ведя травмированным плечом. – Мне сказали, что достаточно вредничать. А я в ответ назвала дату.
- Я думала, что ты будешь упрямиться еще несколько месяцев, а то и год! – и последующие двадцать минут продолжились все в том же ключе – обсуждении упрямства испанки, выбранной даты и самого торжества. Сколько будет гостей на долгожданной свадьбе, будет ли все-таки остроконечная шляпа и метла, а что же до чудесной даты и того, что нужно до нее успеть – тут уже Каролина устало покачала головой и поторопилась угомонить младшую.
- Знаю, ты не любишь эти обсуждения, проще сделать,  чем распыляться, помню-помню. Но! Это слишком прекрасная новость, чтобы я замолчала и отстала от тебя, поэтому делаем перерыв на твое восстановление, разогреем ужин и продолжим, - подпрыгивая, будто бы на пружинках, произносит Сорока и оказывается на ногах. Выудив из своей львиной гривы пару листьев, которыми ее успел украсить ласковый летний ветер, она возвращается к небольшому столику с ингредиентами,  проверяет по остатку то, что должно оказаться в зелье и отсюда же убирает пару дубовых листьев. Ветер расшалился не на шутку, а это может помешать в столь кропотливом занятии, как зельеварение.
- Ты неисправима, - усмехается Корберо, взмахом волшебной палочки открывая корзинку для пикника и доставая из нее все то, что по мнению младшей, должно создать «самый настоящий летний ужин». На расставленные тарелки, вальсируя, опускаются несколько видов сыра, спелые персики, что мгновенно украшают своим ароматом теплый воздух, и пухлый пирог с зеленью, от которого так и веет базиликом с орегано. Когда из корзинки элегантно выплывает бутылка белого вина, Каролина перехватывает ее и задерживает взгляд на этикетке. Шоколадные глаза усмехаются, а рядом раздается голос младшей:
- А ему ты говорила? О свадьбе и о плече? – аккуратно, словно от лишнего слова разорвется мина на поле себе подобных, спрашивает Сорока, переводя взгляд с бутылки на испанку, и достает из корзинки небольшой кубок для зелий.
- О свадьбе ты узнала первой. А о плече, - Каролина усмехается, вспоминая взгляд недобратца. – А как ты думаешь?
- Только не говори, что ты его защищаешь от того, что… - недовольно начинает бурчать младшая, но испанка ее прерывает.
- Нет. Но нам скоро придется заводить турнирную таблицу « Бед и проклятий», где мы будем ставить зарубки. Пусть немного передохнет. Немного, - с нажимом повторила Каролина, заглядывая в недовольное личико сестры. Беспокойство? Да вот оно, острыми искорками скачет в круглых глазах. Ревность? Определенная. Страх? И он тут же. Сорока до сих пор не любит, не верит и побаивается Блейза, хоть и пытается применить весь свой актерский талант для того, чтобы этого не было видно. Но старшую не провести. – Так что, мне еще долго хотеть вырвать себе голыми руками плечо вместе с лопаткой или все-таки нальешь своего пойла с горочкой, медуница?
- Прекрати, ты же знаешь, - смотря на старшую сестру, все еще ворчит Сорока, не глядя переливая зелье в кубок, - что я не могу устоять перед упоминанием «Алисы». А это значит, что и злиться на тебя не могу.
- Конечно, - широко улыбнулась Каролина, уже с минуту разглядывающая мерцающие звезды,- поэтому я пользуюсь этим самым наглым образом. Отведя хитрый взгляд от неба, испанка глянула на часы, украшающие запястья. Без трех минут полночь. Через три минуты по всем немногочисленным друзьям и не только разлетятся совы с серебряными конвертами. Усмехнувшись этой мысли, Каролина принимает протянутый кубок, который ненавязчиво появился прямо перед лицо, закрывая обзор на часы.
Едва различимое терпкое послевкусие выбивалось из привычного букета аромата и вкуса зелья, что уже пару месяцев для сестры готовит Сорока. У этой юной ассистентки врача из Святого Мунго был свой неповторимый стиль. Все зелья казались легче и приятнее на вкус, словно она нашла ключик к тому, как горькую и отвратительную пилюли от невзгод сделать чуть приятнее. Она редко экспериментировала,  а если такое и случалось – то это не покидало просторов ее кабинета. Поэтому зелья, которые были предназначены для кого-то, могли отличаться разве что крепостью, читай дозировкой сильных веществ. Пытаясь распробовать непонятные нотки вкуса, Каролина поставила опустошенный кубок на плед, от чего младшая встрепенулась и оглянулась. Звон тарелки, на которую пришелся вес кубка, сложно проигнорировать.
- Рори, что?...
– В ушах звенит, - медленно произнесла испанка, перебивая, и подняла взгляд на Сороку, опустившуюся напротив. Время словно замедлилось, стало тягучим, как жвачка. Каролина поняла это по тому, как медленно моргала и дышала младшая, как медленно двигалась ведьма и как неспешно за ее спиной качались ветви деревьев – за то мгновение, которое в действительности понадобилось ей, чтобы дотронуться до лица испанки, Каролине казалось, что она успела бы дважды облететь поле для Квиддича. – Что-то …не так, - слова тоже давались с трудом, язык не хотел слушаться, а голос словно решил ему подыграть и стал ниже и тише. И ведьме казалось, что младшая начала растворяться в пространстве. На самом же деле Сорока двигалась слишком быстро, чтобы шоколадные глаза успели поймать ее в фокус. Юная ведьма испугалась замедленно речи сестры, того, как прямо под ее пальцами похолодела щека старшей, как мгновенно покраснели глаза, а смуглая кожа приобрела сероватый оттенок. Схватив кубок, где недавно покоилось сваренное зелье, она поднесла к носу и поглубже вдохнула запах. Дуб. Едва различимо, блеклым эхом отдавался аромат дубового листа.
- Древесный привкус… Его… Не было раньше, - вторя догадке, на выдохе произнесла Корберо, чувствуя, как тело перестает слушаться, а опора – исчезать. Сорока едва успела поймать бывшую загонщицу, чтобы та не ударилась затылком о землю. Мягко опустив голову сестры на сложенную ранее мантию, Сорока не отнимает взгляда от брюнетки. Как это вышло? Как, когда что-то пошло не так? Она ведь так педантична, так внимательна, так... Неугомонный ветер проходится по плечам и в мыслях вспыхивает, подобно разорвавшейся бомбарде, догадка. Ветер сорвал с деревьев листья и они попали в котелок с зельем, мгновенно растворившись в нем. И ни цвет, ни запах не выдали подвоха. Только осадок, парой едва различимых капель оставшийся на дне кубка открыл глаза на виновника трагедии.
- Рори, эй,эй. Дыши, пожалуйста, и не закрывай глаза… Рори! – пронзительный  и дрожащий голос младшей подействовал отрезвляюще, но лишь на пару секунд, которых хватило для того, чтобы пошире открыть закрывающиеся глаза. Каролина вздрогнула, затем еще раз. Судорога захлестнула все тело дважды, прежде чем она поймала младшую сестру за запястье, не позволив ей встать. Аппарацию она не переживет, безоар Сорока не успеет найти, загонщица чувствовала это. То, как  из тела уходит жизнь, как она рассыпается, словно песочный замок, который накрыла волна. Сначала одна из башен, где покоилось восприятие реальности и температуру тела, потом еще одна - рухнула и захватила с собой равновесие. Одна за одной, как кости домино. Оглушающий в своей тишине грохот – очередная башня развалилась, погребая под собой плоть. Каролина почувствовала примесь металла во вкусе зелья. Кровь смешалась с дубом, обжигая губы и нос, застилая взор. А ведь чуть больше минуты назад шоколадные глаза любовались бескрайним ночным небом с подмигивающими звездами. Сорока пошевелилась, видимо, собираясь рвануть к столу со склянками, но Корберо не отпустила, насколько могла, настолько сильно сжала ее запястье и прохрипела:
- Cariño, нет…Не уходи.
- Рори, я сейчас, я найду, смешаю… Рори, - в голосе Каролина слышит слезы и то, с каким трудом Сороке удается удержать себя на месте, не вырвав руку. И все же, она делает это, на мгновение замирая и оставаясь на месте, заключая лицо Каролины в ладони. Старшая сестра словно начинает растворяться в воздухе – сквозь ее волосы виден клетчатый плед, сквозь руки темно-зеленая трава, обрамленная рамкой одежды. Паника охватывает, сжимает сердце и горло, не позволяет вдохнуть, но младшая прорывается через эту стену: - Рори, умоляю, нет! Нет-нет-нет! Не умирай, не исчезай! – лицо испанки обжигают слезы, рекой стекающие по лицу Сороки, что прижалась своим лбом к ее. Она почти не чувствует, как содрогается от слез тело младшей сестры, почти не различает цвета, но слышит. Слышит свое сердцебиение и сердцебиение сестры. Мир вокруг сжимается, бесшумно, стремительно, вытесняя и стирая все на своем пути. Все устремляется  к одной точке,  к одной единственной, которая не должна сломаться. Каролина верит в это, находя в себе остатки сил и дотрагиваясь до ладоней сестры обжигающе ледяными пальцами.
- Прости меня, прости, прости….Останься, не исчезай… - как заведенная шепчет Сорока, боясь закрыть глаза. От кожи Корберо исходило едва различимое свечение, напоминающее отголосок Люмоса, но пробивающееся сквозь туман. Туман, что исходил от кожи испанки, тонкими лентами разлетаясь в стороны.
- Представь, что я Че…Чеширский кот, - лицо испанки дергается в попытке улыбнуться, но мышцы ослабевают и получается лишь гримаса, сквозь которую пробивается улыбка. Хвостатый мудрый прохвост из их любимой детской магловской сказки. – Ведь… не все коты – коты. – И пальцы, крепко сжимающие ладони младшей сестры, начинают ослабевать. Последнее, что Каролина увидела, сквозь смыкающуюся тьму, глаза Сороки, блестящие от едких слез. Два огонька, мерцающих подобно светлячкам, которые вот-вот потухнут от нескончаемой боли. Точно также, как и ее, глубокого шоколадного цвета, обрамленные багряным цветом. По телу прошелся разряд, скручивающий каждую мышцу в узел, выбивающий воздух из легких, до боли в висках, до скрежета зубов. Появился и пропал, позволяя улыбке на лице испанки стать расслабленнее и чуть шире. Стать похожей на улыбку. – Я не виню тебя, кроха. - Шелестит голос Каролины под немигающим взглядом Сороки. Она видит ручьи слез, что бегут из широко раскрытых глаз, видит в них то, что осталось от нее самой – эхо призрака. Но он растворяется в новой волне слез, застилающей глаза, и последнее, что в кромешной и глухой темноте видит и слышит Каролина, взгляд младшей сестренки, умоляющий остаться, и ее голос, треснутый, тихий. И просьбу простить и не исчезать.
На клетчатый плед, аккурат рядом с серебряным конвертом, падают наручные часы, на циферблате который встретились сразу три стрелки, обозначая наступление полуночи. А лесную опушку, острее любого заклинания, разрезал истошный крик Сороки, с силой сжимающей одежду, оставшуюся от сестры. От ее единственной близкой и родной сестры, от которой не осталось и волоска. Лишь крупицы тончайшего тумана, на секунду зависшего в воздухе, а после растворившегося под светом ярких звезд.

// квартирант могилы № 15 умер от проклятья
Table For Two - Abel Korzeniowski

Эта история началась задолго до рождения Кая.

И, в общем то, никоим образом от самого Кая не зависела. Просто некий Джаспер Маскелайн не смог удержать свою похоть в штанах и решил, что имеющаяся семья из сына и жены не останавливают его от приставаний к дочке кенийского шамана. Ивонн была не в силах вытерпеть подобного, забирает сына и уезжает в Великобританию, а Джаспер остается в Кении со своей внезапной вспыхнувшей любовью к прекрасной чужеземке. Причем ему не важно, согласна ли она на его чувства или нет.

Не шути с кенийскими шаманами. Не приставай к их дочерям. Уважай чужое мнение. На лбу себе высеки и никогда не повторяй ошибок. Иначе тебе в лоб прилетят ядовитые слова от темнокожего старца, которые испортят жизнь не только тебе:

«Да что б ты и все твои потомки жили долго и не счастливо, желали всем сердцем любви, но никогда её не нашли бы, а в конце своего пути их сердце покрылось такой чернотой, что единственным выходом было бы отдать свою душу от отчаянья».

Кто бы мог подумать, что в Кении шаманы не бросают слов на ветер, а их проклятья имеют такую силу, что действуют не одно, не два, не три поколения.

Джаспер заканчивает свою жизнь в семьдесят один год, добровольно войдя в реку Тану, потеряв все контакты с бывшей женой.

Его сын Ангус выходит в окно в восемьдесят три года, так и не вернувшись к единственной женщине, которая была готова дарить ему любовь.

Его внук Кай сейчас смотрит в глаза женщине, которую безответно любит больше десяти лет, и начинает тихо смеяться, наблюдая за метаморфозами её лица. Он только что предложил ей провести остаток жизни вместе – в конце концов, что там этой жизни то осталось, когда тебе за шестьдесят семь? Но он отлично знает, как изменяется лицо человека, который готовится отказать. Он видел его бесчисленное количество раз, — нет, серьезно, он сбился со счета, — и сейчас он запихивает все аргументы «за» куда-то подальше в сердце. В то самое, которое покрылось черной смолью и обливается ртутью; то самое, которое вместо крови качает яд по венам; то самое, которое дало последний шанс.

— Шутка, — и Маскелайн улыбается во все тридцать два, — Ты чего так загналась? Мимические морщины тебя не красят, помимо того, что у тебя есть и…

И ему в плечо прилетает маленький кулак, в попытке заткнуть не закончившуюся «очень ужасную шутку, Кай, никогда так не шути».

Он не будет. У него не осталось сил, чтобы шутить таким образом. Всё, на что у него есть силы – усадить возлюбленную в такси, попросить перезвонить, когда она доедет до дома, и сфотографировать номера уезжающей машины. У него нет сил даже плакать. Остаток того, что он хранил в резерве, хватает на то, чтобы добраться до квартиры, написать сообщение подруге, чтобы она позаботилась о его коте, и не забывала закапывать ему в глаза – он уже плохо видит. Последние десять процента его внутреннего заряда – на то, чтобы ответить на звонок доехавшей до дома возлюбленной, пожелание ей спокойной ночи и закрытие на все замки входной двери своего жилища.

Кидает куртку на кровать, падает на покрывало рядом, лицом вниз в подушку. У него нет сил даже на то, чтобы раздеться и как-то приготовиться ко сну. Всё его нутро требует отдыха, только не понятно, физического или отдыха от самого себя. Быть может, отдыха от того кома в горле и от тех игл, которые вонзаются под его ребра, с каждым разом всё ближе и ближе приближаясь к сердцу.

Но сон его не находит. Он лежит лицом в подушку пять минут, десять, полчаса, час, не двигаясь и не шевелясь. Это не приносит успокоения. Ворох мыслей запутывается тонкими нитями, перевязываясь на горле и затягиваясь с каждой секундой всё сильнее и сильнее. У Кая в прикроватной тумбочке — упаковка снотворного, которое жизненно необходимо, если хочешь спать без снов (тех самых, в которых счастлив и в которых приходит угодный ему образ). Он смотрит на маленькие буквы на картонной пачке и мозг игнорирует предупреждения о передозировке. Ему даже начинает это казаться выходом. Если ты счастлив только во сне, то почему бы не уйти в него с головой?

Это же...ну...логично?

В конце концов, он так и не смог стать кому-то нужным. В том смысле "нужным", какое "нужно" именно ему. Положить всю свою жизнь на алтарь "любви", искать её на протяжении всего своего существования, а в итоге получать трещины, ссадины и болезненные синяки на душе. Время не лечит человека, время меняет его, а Кай — константа, стабильная единица, которая так и не изменилась за все годы. Совершает всё те же ошибки, ожидает всё того же, словно проклят на повторение одного и того же. Сбежать из Дня Сурка (хороший магловский фильм) в вечный сон — хорошая идея, как ему кажется, Он вообще часто бежит от проблемы, если не может с ней справиться. А что делать, если проблема — ты сам, и справиться с самим собой ты тем более не можешь?

На ладонь высыпается больше таблеток, чем нужно для одной ночи сна.

Он бы никому не пожелал чувствовать то же самое, что чувствует он на протяжении своей жизни. И если он действительно проклят, то пусть это оборвется именно на нём.

Во сне – счастливый брак, касания к коже любимой, её радостная улыбка, струящиеся через пальцы локоны чужих волос и неимоверное тепло, то ли от солнца, то ли от того, что разливается по душе. Он действительно счастлив. Как мало, оказывается, ему для счастья было нужно.

На утро Кай Маскелайн не просыпается.

// квартирант могилы № 20 умер из-за того, что попал в паутину Арагога
Ночь ― это не страшно.

Ночь ― всего лишь время суток, которое за нас решает, когда нужно прятаться. Да и от чего? Слабое человеческое зрение может быть усилено проклятьем. Я его, конечно, не знаю, но оно определенно есть. На мою участь выпадает лишь огонек на конце волшебной палочки и шепот книг из Запретной секции.

И твои глаза. Не могу сосчитать их ― фокусируюсь на одной паре и вижу по краям еще с десяток. Свет «люмоса» дарит им блеск, как может сверкать только глубокая темнота, погруженная в полумрак. Мне говорили, что ты соглашаешься на встречи лишь ночью. Спрашиваешь, кто? Книги. Не веришь, смеешься своим потусторонним смехом чудовища? Я читаю книги, опутанные цепями, на которые у меня нет права. Я краду их, представляешь? Но, правда, мне больше помогают слова людей. И все ради тебя и только твоих слов.

Ради этого я не убила ни одного твоего дитя, ступая по следу из замка. Признай, ты приглашаешь к себе школьников каждую ночь, пока не упадешь в спячку, а никто не приходит. Не самый живописный путь. Не самый живописный лес. Но мне не страшно ― я проходила эти тропы, не обращая внимания на твой дом, лишь бы встретиться с другими существами. И поэтому я не приклоняю перед тобой колена, пусть ты и больше меня раза в три. Я стою в полный рост, не скрывая удивления, делая тем самым тебе одолжение.

Снова смеешься. Да, ты видел больше людей в этом лесу, чем я когда-либо встречу по всей земле. И поэтому я пришла к тебе.

Спрашиваю, в твоей ли паутине пропадают дети? Твои ли братья и сестры пожирают их время? Они ли отпускают их обратно?

Молчишь.

Молчишь.

Молчишь.

Начинаешь говорить тише, чем раньше. Ты не настолько стар, чтобы ответить мне на вопрос, но ты чувствуешь, что именно может стать предысторией. Тебе рассказывали об этом другие, ибо глаза у них везде. Эти маленькие незаметные звезды просачиваются сквозь камни и смотрят, слышат, впитывают. Они чувствуют чуть больше и избегают мест, где с ними может приключиться плохое. Всем бы быть, как они, и не попадаться в ловушки.

Ты говоришь, что я маленький глупый ребенок, который из одного капкана в другой перебегает. Пожимаю плечами ― то правда, ведь я здесь. Но пришла я одна, опасаясь за своих друзей, значит, страх мне все же ведом, но не перед тобой.

Такой храброй личинке стоит рассказать больше, считаешь ты. А мне уже холодно ― ночь живет в твоей пещере второй хозяйкой, зима вот-вот погрузит вас в недолговечную кому, и вы все ближе ко мне. Тянетесь к теплу? Протягиваю в вашу сторону волшебную палочку, но от нее один лишь свет исходит, никакого тепла. Что же вы прячетесь? Я смелею на глазах, и ты покровительственно смотришь на это из своего «гнезда». Говоришь, что в прошлом люди тоже были бессмысленно смелы и бессмысленно любопытны. Они заглянули туда, куда им не нужно было соваться. Все беды происходят из человеческого любопытства, за которое расплачиваются поколения. Могли бы они просто сидеть в своих гнездах и ждать, как это делает твое семейство?

Я говорю, что нет. Я благодарю тебя за ответы и делаю кривой реверанс, пятясь назад. Ты выныриваешь из своих размышлений и говоришь, что я не поняла ответа. За любое человеческое любопытство кто-то должен расплатиться. И свою плату я принесу прямо сейчас.

Я срываюсь на бег ― я помню, что вход в пещеру был совсем рядом. По рукам мажут отвратительные лапы с крючками и чем-то липким. Вы боитесь света, как и любая тварь из учебника.

Люмос.

Люмос Максима.

Огонек предательски недвижим, будто моей воли не хватает для того, чтобы разорвать тьму светом. Я кричу заклятье снова и снова. Мои ноги вязнут в чем-то, а потом резко дергается вверх. Палочка вместе со спасительным огнем летит вниз и тухнет. Мне остается в силках из паутины только слушать, как твое семейство перебегает по стенам пещеры и приближается ко мне. Говорю тебе, Арагог, что так ты отплатил людям, тебя взрастившим. Ты говоришь, что то был не ты. Взращенный человеком умер, отдав тебе свое имя. А вам нужно готовиться к зиме. И, пожалуй, маленькая рыжая мышка не плохо сойдет за корм.

Я хватаюсь руками за липкую паутину, вцепившуюся мне в ноги, и влипаю еще больше. Вы не дышите, но я чувствую холод на своей спине. И вонь. Как я ее раньше не замечала. Я пытаюсь вырываться, я трясусь и кричу, забывая о том, что сама сделала буквально все, чтобы меня не выследили. Мой тупик выглядит как самая простая ловушка для крупной дичи.

Слезы бегут по лбу. Если я упаду, сломаю ли я себе шею, чтобы умереть поскорее? Паутина вытирает мне слезы и забивается в рот. Вдоха не выходит. Выдохнуть нечем. Поверх глаз ложится отвратительная повязка ― бессмысленно, я ничего не вижу. Тяжело держать глаза открытыми. Последняя сознательная мысль ― прикосновение ядовитых жвал отчего-то слишком нежное, яд только-только попадает в кровь, консервируя добычу для долгой зимовки.