дата рождения: 11.08.1981; место рождения: оттери-сент-кэчпоул, великобритания; чистота крови: чистокровная;

образование: хогвартс, гриффиндор'2000; занятость: до замужества охотница в команде "холидейские гарпии", домохозяйка;

артефакты:
волшебная палочка: тис и волос единорога, 14¼", жесткая;
"молния" - метла, на которой начинала профессиональную карьеру, равно как и набор мячей для квиддича, раньше используемых для тренировок, доблестно ждут возвращения хозяйки.

характеристика“Каждый ищет свой курс и свою дислокацию на розе ветров.”

сильные стороны: одарённая волшебница, легко ориентируется в основах, да и практическими навыками похвастаться может; весьма неплоха в боевой магии, хотя с опытным специально тренированным бойцом едва ли сравнится - сообразительности и целеустремлённости ей не занимать; мастерски ориентируется в бытовых чарах и повседневной магической атрибутике - те же зелья не обязательно готовить, если знаешь, где можно приобрести; способна оказать первую помощь; любит животных, те отвечают взаимностью, возможно потому была довольно популярна в школе; легко обучается, умеет расставлять приоритеты, чаще всего отлично знает, чего хочет; младшая сестра шестерых мужланов и дочь их матери, потому бойкая, жизнелюбивая и при всей незлобивости способная постоять за себя (хотя здесь есть место для оговорок); во всех смыслах прекрасна на метле, к тому же в недавнем прошлом весьма спортивна - отличный игрок в квиддич; по степени оттопыренности губы может определить потребности сына, мужа, иногда братьев; и чувством юмора, разумеется не обделена, хотя порой его отбивает напрочь.

слабые стороны: в игривом настроении она сказала бы, что слишком хороша для этого мира; что примечательно, кокетка, что не совсем замечательно - кокетка порой бессовестная; в силу привычки расставлять приоритеты подчас не отличается гибкостью мышления - например тончайшая наука зельеварения так и не привлекла её дальше азов, готовить интереснее и вообще фу; после пропажи гарри и седрика из лабиринта на турнире боится порталов; младшая сестра шестерых мужланов, поэтому странным образом одновременно чувствительна и невозмутима - неприятные вещи её не смущают, но не за столом же, дайте поесть - по этой причине может казаться весьма толстокожей и даже легкомысленной, не говоря уже о грубости; стоит признать, что отношения с мужем основательно пошатнули её самоуверенность и спокойствие, так что она разумеется бойкая и с чувством юмора, но обиженными иголками топорщится из уголка; и опыт не пропьёшь, а в спортивную форму возвращаться джиневре поттер предстоит грустно и долго - нервы ещё никого до статуса светлого мага столетия не доводили.

родословная:
гарри поттер (полукровный волшебник) - муж; джеймс поттер (полукровный волшебник) - сын.
септимус уизли - дед; седрелла уизли^† - бабка; артур уизли - отец; молли уизли - мать; билл, чарли, перси, фред^†, джордж и рон уизли - старшие братья; флер уизли - невестка.
биллиус уизли^†, фабиан^† и гидеон пруэтт^† - дядьки; мюриэль пруэтт - тётка.

---

иногда ей кажется - а лучше бы он умер, ведь сказки не врут и горевать по умершему легче, чем жить с воскресшим. потом одёргивает себя, выдыхая обгладывающее по позвонку разочарование, пока горькое послевкусие не пропадает с языка; на неё не похоже, такая холодная ярость больше подходит очередной чистокровной стерве, а джинни другая, она и с большим справлялась, не запоминая зла. или может быть справлялась потому, что никогда не оставалась одна... впрочем, не одна и теперь, просто немного иначе.

иногда ей кажется, а может быть проблема была бы легко решена, если бы она поступала так же, как гарри. подстраивалась и шла навстречу, стремилась к тому же, к чему и он? тогда у них было бы что-то общее, но её маленький улыбчивый певун, её джеймс никак не хочет переходить на смесь, и болеет уже после четвёртой смены, а джинни, церберов хвост, не такая как муж и не будет портить чужую жизнь просто потому, что не способна справиться со своей. дни бетонной крошкой ссыпаются за горизонт, звёздной россыпью кладут под ресницами тени, и лицо её уже не лицо, а трухлявый мешок, собирающий привидений - призраков того, что могло бы быть, окажись они в лучшем мире или лучшими людьми.

всё вокруг ложь, даже её отражение, а кожа оседает слабостью потерянных килограмм.

и четыре стены: поттеры - поттер - уизли, люди вокруг, проклятый 12 на площади гриммо. она никогда не любила этот дом, это не для счастья или любви, а памятник мёртвым, склад и могила. она никогда не была победительницей на войне, потому что война обнимает её семью со спины, не отпуская, и железными когтями скрипит по маскам лиц словно по могильным плитам - это не страна живых, это не взрослая жизнь, но лимб, где десятки пропащих зябко ёжатся в отражениях. ей никогда не было так тяжело, как родным - в конце концов, джинни не растила детей во время пожирательского террора, ребёнок у неё лишь один и богатый муж, без трудностей не бывает отношений, а ей следует стать сильнее. терпеливее. взрослее. ей следует быть более понимающей, чем она уже, гарри ведь тяжело не меньше, по меньшей мере.

(она тоже теряла близких людей, ей тоже довелось пострадать, видеть то, чего собственному ребёнку не пожелает, но разве теперь это важно.)

насколько больше джиневра должна понимать, она не понимает. Понимать не значит смириться с чужим решением, которое исключает её из всего, что хоть сколько-то касается "спасителя", чью фамилию носит теперь, но конечно. отношения это не только ночёвка под одной крышей и ребёнок как украшение вроде ленты на рамке, не только тяжёлые брачные клятвы, связывающие теперь по рукам и ногам сразу двоих - порознь, не вместе. конечно она не гермиона и даже не рон, конечно годы назад она осталась в школе с пожирателями в роли преподавателей - это тоже не бегство по всей великобритании с мишенью шириной в спину, но лучше едва ли намного. только вот, семь лет прошло (четырнадцать, если считать с их первого курса), а изменилось немного что: бывшая Уизли по-прежнему маленькая девочка, глядящая через стекло в купе его отбывающего прочь поезда, всё ещё надёжно спрятанная в самых защищённых стенах память, просто рядом теперь детская колыбелька. и моменты с картинки, где они как будто бы счастливы и как будто бы друг у друга есть, облегчение приносят только в этот самый момент, потом лишь больше удавкой царапая шею.

джинни мечтала когда-то, там далеко, в прошлом - ни о чём большом. зачем весь мир, зачем захлёбывающееся счастье? подушка рядом, и в предрассветной тишине её волосы лезут ему в рот, а его подбородок колется небритой щетиной, и запах одеколона путается где-то в её духах, оставаясь на коже, и сворованная вместо пижамы рубашка, смеяться в глаза, мерлин, да пусть сколько угодно бурчит или нет, по настроению. на завтрак горячее разносит уют по всему дому, и он - он, он, он - после сна такой беззащитно смутный и встрепанный больше обычного, и такой загадочно безрукий гроза преступников всех мастей. в остальном, она бы нашла, чем себя занять. джинневра в самом деле находит, просто с отчаянной ясностью понимает, что не нужна. опять.

иногда она задаётся вопросом, а может ли такое быть, что всё происходящее - выдумка, фантасмагорический обман прямиком из горячечных снов, в которых теперь у неё недостаток? что Гарри и не любил её никогда, что ему было настолько всё равно и вырваться хотелось из чёрного колеса воспоминаний, где больно, что попросту самообману жены не мешал? он обещал. он обещал? он? обещал?! видится ложью. и всё же не задаёт напрямик вопросов, боясь - не простит, доказательства отравят её существо окончательно. поначалу джинни и надеялась, может, что время пройдёт, что со временем станет лучше, что возможно её усилий хватит и на двоих, но время лишь подтверждает, что обманываться не стоит, а их трое. затем в моменты, когда больное перекатывается за края, она складывает накопленное в слова, с концентрированной терпеливостью целителя вырезая на лице любимого человека мысль, насколько жизнь с ним не похожа на воспоминания, неоправданные ожидания и далеко не мечта. не устраивает скандалов, в топящих волнах тоски ей хочется сделать так больно, как бывает самой, но даже тогда нет ощущения, что получается.

если бы они ссорились хотя бы иногда. если бы они мирились, не играли в бой с тенью. если бы она получила ответ хотя бы раз, происходящее не напоминало бы мазохистские попытки расцарапать зашитую наживо гнойную ткань. если бы гарри любил её хотя бы до той поры, когда мог понимать, насколько его собственные раны коверкают изнутри жену, если бы он постарался хотя бы чуть-чуть что-нибудь изменить...

если бы только он ушёл.

если бы предал. но нет, его просто нет.

иногда у джиневры проскальзывает мысль, что джеймс был последней попыткой склеить разваливающиеся отношения, но всё больше ей кажется, что он же станет в них точкой, разрушив шаткое до конца, потому что теперь ей есть ради кого не оглядываться назад. подспудно в груди теплится смутная надежда, что тогда уже муж обернётся, это её пугает в равной степени своей не- и возможностью, а потому перевешивает порой и ожидания родителей и даже риск потенциального скандала.

иногда она уверена, что гермиона была права, как это всегда и бывает с гермионой. что цепляться и влюблённо преследовать героя своих детских грёз занятие недальновидное и глупое, а джинни - уже джиневра поттер - годы спустя совершает ту же самую ошибку, что и в одиннадцать лет. возможно ей следует перестать убиваться. возможно ей больше не нужно никого ждать, возможно, если что-то сделает она сама, перестанет быть так тоскливо и больно. разлюбить бы ещё. без эмоций станет гораздо проще.

о вас
планы на игру, пожелания: когда-нибудь перебраться поближе к хогвартсу (там ролевая активность активнее всего), найти работу - в своё время джинни карьеру поставила на вторую ступеньку после отношений, но за неимением отдушины вскоре начнёт оную искать; возможно каким-то образом подключиться к сюжетным событиям. ох, поймать для отпрыска няньку в обязательном порядке. желаете добровольцами?
в случае ухода: не хочется ограничивать следующего претендента на роль, так что на усмотрение администрации и соигроков;
связь: почту проверяю регулярно;
пример игры:

тот самый пост

свет не должен этого видеть

Город пустеет за воем сирен и хрипом моторов. Тихим пеплом оседает поверх опавшей извести и битой крови кирпича по улицам, молчаливым криком скрежещет крыльями в остатках стёкол и вырывает волокна дерева ли, портьер, обоев - на память и на прощанье.
Город следом за отпускающей болью наполняют дым и измождённые лица. В городе нет места живым, только месиво перемолотого сапогами и грузовыми колёсами снега путается на осколках выброшенного прошлого.
Успевшие не населяют больше его излучины. Не успевшим остаётся смотреть на перевёрнутое блюдце треснувшего посередине талого неба.

И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты – впервые – меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.

По ночам в окна заглядывает свет: от окон за окнами, от за окнами фонарей, он холодный и тёплый, разный от источника к источнику, как чешуйки на рыбьем боку. Он замыкает серое стекло окна в белый квадрат и стирает бойкие веснушки звёзд со впалых небесных щёк.
На подоконнике окна моего нет цветов, не держит перекошенная гардина ни штор, ни тюли, а обои заусенцами расползаются от оконного проёма, срываясь до сыпучей побелочной плоти так больно, с одного движения.
По ночам этого не видно. Только белый квадрат отражённого света и серые веки неба, и тень вешалки, едва выдерживающей вес вещей, накинутых на неё поверх. За белым квадратом не видно щелей в поеденной временем раме, не слышно бессонного гула ветра, и только редкий собачий лай где-то там, как птичий переклик в мареве ночи. Кажется иногда, что шумят колёса по асфальту, но нет их уже давно, колёс.
Утлое судёнышко побитых молью стен приходящий ночью свет разрисовывает в оконца - квадраты и прямоугольники в разводах и полосах, клочковатые и седые, оседающие паутиной и смрадом соседних комнат, сипящих, храпящих или кричащих в темноте и в темноту.
Ночью миром приходит темнота.
Ночью приходит просветление.
Ночью приходит невесомость.
Ночью приходит чувство созерцательности, отрешённого от жизни, отделённого от судьбы, решительного и простого, но исчезающего с рассветом как яйца из общего холодильника - незаметно. Древние люди считали, что ночью, лишённые наблюдения сверху богов, живые творят чёрные дела, но это не всегда так. Шум обезличенных разговоров и звон прощающейся с жизнью посуды встаёт меж позвонков и прядями волос опускается на плечи; чёрного в нём нет, нет и белого, только обычная, обыденная и безнадёжная стеклянная пустота: звон, разговоры, эхом вскипающая злость.
.В этот раз он её точно убьёт.
Что будет.
Ночью гуляющая по улице весна наряжается в шубу и в руки берёт большой тёмный зонт, дышит на крыши и молчаливые лепёшки луж, рисует седину по камню льдом. Иногда плачет, но всё больше грозово молчит, заставляя кубики домов испуганно приседать в ожидании чего-то совершенно лютого, давить на головы снующим меж стен потолками. Её стылое дыхание забирается под одеяло через высунутую из потных складок ногу - мурашками и ознобом. Тогда, замёрзнув, под вздохи и немощные скрипы старого дома я переворачиваюсь на спину навстречу потусторонним квадратам заоконного света на стенах: повторяющиеся через шаг и разделённые посередине сведёнными створками, они напоминают ширму, скрывающую играющего в тень; река вот, а вот птица, вот бьющий по теням разозлённый крик, откуда-то сверху в виски стучится мелодия. Драма приземлённой жизни, прекращающаяся лишь с остановкой самой жизни.
Капли бегут с подогнутых колен вниз по бедру к застиранной до прорех простыне.
Простые застенные аккорды глушат грохот из прорех в ночном небе, но не могут спрятать тоску и душу вытягивают за собой; звенят за бетоном глухо и отчаянно, вздрагивают лепестками сердца.
Могли бы вбивать кол под висок, это также хорошо у них выходит, но сегодня звёздную перину комнатной дрёмы придавливает собою ожившая темнота. В её нагнетённом обществе должно становиться страшно, но страх давно как паук мушку выпил меня до дна, потом с рук на руки всучил сухой остаток и бессонную усталость на сколе вздоха.
Щекочет в лёгких критической массой. Китом выбрасывается на берег в мысли другое, чужое и более невинное, более ценное убрать - вытолкнуть к разломам тех, от кого ещё пахнет детством, закрыть тех, от кого слезами, подвалом.
Комната, маленькая равнина беленых стен - тот же подвал. Темнота поедает больничный смрад. Комната бессмысленна и лишена личности: дверь, за нею комод и книжные полки, вешалка и низенький замусоренный стол, а с другой стороны тумба в круглых пятнах от кружек и подпалинах от сигарет, да жмущаяся к стене кровать с влипшим в неё продавленным матрасом. Комната одинока и давится хламом, под ведрами, мешками, корзинами и поломанной техникой лежит ковром пыль, которую не достать никакой тряпкой. Моя о железной раме постель стоит в море чужого хлама как севший на мель корабль, и к батарее не подойти.
Паучьи тельца - чёрные бусины на чернильных иглах лап - облюбовали углы и ниши, прячутся за хрупким кружевом словно бы и не здесь. Когда-то мне казалось бы подобное отвратительным, но теперь прихожу лишь спать. Мысль о насекомой компании не пугает больше, отчасти даже успокаивает. Кажется, что слышу звуки движений, когда закрываю каменеющие веки, не так одиноко среди шумных стен. Каждый из нас плетёт свою сеть.

...Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.

Он появляется, когда серый квадрат окна, сдаваясь течению времени за пределами комнаты, становится стальным, а стёкла домов напротив подступающий с востока рассвет заливает кровью. В час тишины хлопают подъездной дверью его шаги.
Потом хлопают второй дверью.
Ломают потустороннюю ширму, открывая последнюю.
Он комканной тенью оглядывает болото, подвешивает огонёк и горит лицом, так что непривыкший взгляд приходится скрывать ладонью: свет туманными клоками откусывает куски от моей темноты.
Каждый из нас по отдельности мог бы покинуть лимб, тогда, давно, когда ещё ходили колёса. Каждый из нас по отдельности в итоге остался и соединил двери в нить, отдав место другому.
В краплёном порядке складывается на захламленный стол одежда, скрипят дверьми шаги и затихают людные стены, будто прислушиваясь или устав наконец. Сгребаюсь к дальнему краю постели, под мерный скрип половиц кутаясь до головы.
От его плеч, когда ложится поверх одеяла спиной ко мне, пахнет потом и клубникой как от зубной пасты, в складки собирается на боку крошащаяся в швах майка. Темнота затирает следы - пропущенные при стрижке на затылке волоски, родинку в основании шеи. Полосу шрама на сколе плечевого сустава. Оставляет грань, ломаную кривую поседевшего силуэта. Топит вспухшие трупы несказанных слов.
Скрипят песочной падью по времени просыпающиеся за стенами старого дома солнечные лучи.
Скоро небо выкрасится в васильковый, но пока, в жадной с привкусом смерти темноте, возможен жест, мне хорошо знакомый - губами прижимаю кожу, в ответный расслабленный вздох слизываю с Атласа соль. Его вытянутая за спину ладонь разглаживает наш горизонт взаимным и прижимает под подушечками пальцев ожидающий под веками кошмар - пройдёт.
Вместе с ночью поклоняюсь темноте: она, хоть страшна холодным посмертным громом разорванных небес, приходит ко мне.
Ненадолго к нему. Затем приводит, озеро звёздных осколков, дорогой дверей на корабль в море чужих вещей.
С рассветом между нами разольётся тикающая ртуть. Если будет рассвет, она затопит весь мир вокруг.
Когда-то казалось, что его - его и рассвета, и мира - больше нет.

Эти стихи, наверное, последние...